Рыбацкие рассказы

Покаяние.

Фима

...Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть.

О. Мандельштам

     Четверг, пятница. Эпизодические разговоры с женой, мамой, детьми, приятелями, мол, мы тебя очень любим, понимаем, но пора бы бур и рюкзак убрать из коридора на балкон, «ведь все растаяло», мешают только. Сезон подледного лова окончен. Соглашаюсь.
     Суббота. Полдня хожу мрачнее тучи. Жене даю согласие на совместное посещение выставки ювелирных украшений с достаточным для женщины количеством средств. Настроение не улучшается. Еду к сестре на новоселье, пью по-черному, настроение еще хуже. Вернулся домой в полночь. Маша вся в обновках. Говорю ей: хочу и все. Любимая смотрит на меня с сочувствием. Получаю разрешение выйти на лед. Наслаждаясь, пьем пиво. Настраиваюсь на посещение какого-нибудь безопасного озерца, типа Лемболовского. Настроение сразу же, как и ртутный столбик на термометре, ползет вверх. За окном + 6 С.
     С субботы на воскресенье. Серия быстрых телефонных звонков, ищу компаньонов на закрытие зимнего сезона. Не нахожу. Кто отъездился, кто — со спиннингом, кто — в проводку на нерестовые реки. Решаю ехать на электричке по направлению к Приозерску. Утром будет видно: или на Лемболовское, или в Синево. Варю перловку. Делаю сухую прикормку.
     8 апреля 2001 года. 5 часов утра. Подъем. Рюкзак, ведро, удочки, мотыльницы, прикормка, матерчатая авоська под рыбу, «спасалки» — отвертка и нож, бур. Все, лишнее не брать.
     6.15. Еду в метро. На станции «проспект Просвещения» не было ни одного рыбака. Странно. А что странного?! Всматриваюсь в лица пассажиров, такое ощущение, что твой бур вызывает у них, по меньшей мере, удивление. На станции метро «Удельная» из электрички на платформу выходят зимние рыбаки, с ящиками и бурами, гремят. Шесть человек. Радуюсь — свои.
     7.00. Финляндский вокзал. На выходе с эскалатора покупаю мотыля, пачка отменная. Спрашиваю у мотыльщика, в какую степь поехали рыбацкие автобусы. Мотыльщик-могильщик отвечает: «На пятьдесят восьмой километр и в Шальдиху, в шесть утра». И впрямь, как в землю положил меня своим ответом. Места-то какие, хорошо знакомые, любимые. Легкий привкус сожаления, и удивления – Нижняя Шальдиха? Там же глубина метр и сгнившие водоросли. Смотрю расписание, через десять минут электричка на Сосново, значит – Лемболовское. Ну, говорю, фанера, держись. Бегу к центральному входу вокзала, нужен червь на подлещика.
     7.05. «Мужик!» Оборачиваюсь: «Я, что ли?». У «москвича» стоят двое в забродных сапогах: «В Леднево поедешь?». В ЛЕДНЕВО? Леднево, Леднево, Лед-не-во… Лед… Не… Во-во… Голова кругом. Промельк живых картинок: льдина со скрежетом медленно отходит от припая, серые ладожские волны, дрейф, вертолеты МЧС. Смотрю на часы: 7.07. Проницательные глаза жены. Но ведь я не обманывал! Честно собирался на Лемболовское или в Синево. А если бы и там плохой лед – вернулся бы сразу же. Врешь, говорю, не вернулся бы. Блин, типун тебе на язык, конечно вернулся бы, только не сразу, а вечером… Вот и верь себе после этого. «Какая такса?». «Сто рублей». «Без пьянки?». «Без». «Лед?» «В четверг был пятьдесят». «Мормышка?» «Мормышка». «На кого?» «Плотва в берег пошла. Может быть, окунь». В берег, в берег, вот тебе и Шальдиха, в берег… «Поехали». Сажусь в машину. На месте разберемся.
     7.20-9.20. Шальдиха, Кобона. Какие названия, боевые! Вот и на месте. ЛЕДНЕВО. На ближней стоянке много машин, успокаивает. Едем лесом на самую дальнюю стоянку. Новоладожский канал, а точнее лед на канале, удручает. Но нахожены тропы через канал. Снега под соснами почти что нет. Как все растаяло! Быстрая весна. Желтеющие вербные почки, прошлогодняя пожухлая трава, запах лесной плесени. Большие сомнения по поводу предстоящего перехода к последней в этом сезоне подледной рыбалке.
     9.30. Первый из попутчиков пошел, второй. Прикидываю их вес. Вхожу в воду с замирающим сердцем. Один вид талой воды морозит. Поднимаю ногу и встаю на закраину льда, держит. Рюкзак – в одну руку, бур – в другую. Перехожу канал по нахоженной тропе, прощупывая лед. Страшновато. Лед не трещит, не пружинит, рядом люди, «спасалки» в карманах. Еще один шаг, последний. Слава богу! Вхожу в тростник, рассекаю это золотистое поле по колено в воде. Новеньким бахилам все нипочем. Тростник как джунгли, под три метра. То ржавая на закраинах, то черная на ямках, то прозрачная на буром песке вода, с прошлогодними, усеявшими песок, испещренными в дырочку листьями. Стылые льдинки, плавающие в тростнике, составляют контраст набирающей силы природе. Видел бы Майн Рид этих первопроходцев. Тишина, только хруст сухих стебельков тростника. Жизнь, красивая штука! Сейчас должна показаться ЛАДОГА.
     10.00-11.30. Как шагнул я из талой воды на крепкую береговую закраину ладожского льда, так сомнения прочь – это ЛЕД. Вышли из тростника. Безудержный ладожский простор накатил сразу. Весенний, сладкий ветерок хватаю ртом. Простор весело бежит против ветра, расширяется. Идем быстро, почти бежим. Время, время! Слева, в двадцати метрах от тростника, – кучка рыбаков. Сидят сосредоточено. Направляемся ко второй куче, полчаса от берега. Она, растянутая, все время перемещается, как гусеница. Уходим градусов на тридцать влево и сбрасываем вещи на лед в ста метрах от кучи. Ищу глазами белое снежное поле. Сверлюсь. Бур идет туго. Лед — пятьдесят сантиметров. Что ставить? Начнем с универсальной снасти, любимой: леска сеченьем ноль один, мормышка — белый вольфрамовый шарик номер четыре. Первой пошла в лунку щепоть мотыля, второй – щепоть червей. Горстка прикормки вспыхнула в кристально прозрачной воде, заполнившей лунку, и стала оседать, как блестки праздничного салюта. Праздник-то чей, твой или рыбий? Посмотрим. Пошла мормышка. Глубина два метра. Раж предвкушения. ЛА-ДО-ГА! Немного посидев, остыл. Сижу на ведре, курю, играю мормышкой. Легкий ветерок со стороны моря тычется в спину. Тепло. Пасмурно. Играя, поднимаю мормышку от дна на тридцать-сорок сантиметров. На двадцатисантиметровом подъеме мормышки кивок (вдруг!) резко ушел вниз. Подсечка, есть! Всегда неожиданный момент. Вроде ждешь момента поклевки, а он все равно вдруг. Удочку бросаю на лед. Леску тяну руками. Кто? Стараясь не работать локтями, пригнувшись к коленям и искоса поглядывая на толпу, тихонько, но уверенно выбираю леску. Чувствую приятный вес. В лунке мелькнуло белое рыбье брюхо, раздутое, искаженное преломлением света в воде. Не узнаю. Два-три резких рыбьих рывка под нижний край лунки. Сдерживаю. И вот широкая окуневая голова говорит тебе: «Здравствуй, Фима. Вот ты и на Ладоге. Весенней. Опять». Полосатый, черно-зеленый, яркий на белом льду, какой он красивый! Окунь врывается в снежок, яростно бьет хвостом, чуть ли не чертыхается. Быстро оцениваю вес: граммов двести. В авоську его, в авоську! Мормышка уже у дна. Несколько подъемов. Удар! Опять в двадцати сантиметрах от дна. Ого, да он покрупнее! Вываживаю, чуть медленнее выбирая леску. Упирается, рвет то в одну сторону, то в другую, но, глупый, помогает держать леску все время в натяге. Второй? Не говори гоп. Есть, второй на льду! Граммов триста! И тоже говорит: «Здравствуй, Фима». Говорит: «Еще не вечер». Здравствуй, говорю. Да, еще не вечер. То ли еще будет. «Вспомни, говорит, Криницы. Льдину. Встречались ведь». Встречались, говорю. Но больше не встретимся. И в авоську его, в авоську! Еще несколько резвых поклевок подряд, и пяток таких же полосатых разбойников шуршат в сумке. Кивок качнулся, плавно так, вверх-вниз, на подъеме. Подсечка! Там, подо льдом, что-то забегало. Вверх, вниз, из стороны в сторону. Осторожно выбираю леску, не спешу, а она бегает, мелкими рывками, не уследить. Неужели плотва подошла на прикормку? Вынимаю, и вправду плотва, размером как первый окунь, и тоже в двадцати сантиметрах от дна, только спина на фоне сине-белых бочков выглядит смоляной. Подошла? Подошла. Подкручивая барабан катушки, забираю двадцать сантиметров лески. Опускаю мормышку, сразу же на подъеме поклевка. Вторая, четвертая, пятая… сто пятьдесят-двести, двести-двести пятьдесят граммов, мелочь отсутствует напрочь. Тут кивок мягко и радостно изгибается с еще большей амплитудой. Поклевка! Подсекаю, пусто. Как скользнуло по мормышке. Опять поклевка — опять скользнуло. Что такое? Рука с удочкой зависла высоко над лункой. Подумав, опускаю мормышку ступенькой с пятидесяти сантиметров – кивок резко вниз. Есть! Засеклась! Чувствую, леска вытягивается, музыкально струнит. Пытаюсь выбирать, не поддается, вот-вот лопнет. Держу в натяг. Только бы не ушла! Раз – поддалась на пять сантиметров, раз – еще на десять, идет, идет, родимая! И вот она на льду, ладожская ПЛОТВА, граммов на пятьсот! Дыхание перехватило. Хочется еще, такой же! Усердная игра мормышкой, на подъем, на опускание. Еще игра. И тут пауза. Что за чертовщина! Только что брала. Ушла. Рука машинально продолжает играть. Удар-р-р-р-р-р-р!!! Ну и вжарила! Не очень-то на плотву похоже. Вывожу, рыба поддается, все время идет вверх, только тяжело. У нижнего края лунки делает единственный, но очень резкий рывок в сторону. Не вышло, леска цела. Кто? Не вижу! От шустрой, все время задевавшей за край лунки, плотвы – в лунку набилась шуга. Кто ты? Вдруг голова. Ба! Вот это рыба! Только бы рыба не мотнула головой. Правая рука моментально протискивается в лунку. А эта рыба, этот окунище, как мотнет головой! Дзинь! Мормышка проваливается в огромную разинутую пасть окуня, как космический корабль в черную бездну. Но окунь в руке. Левая рука хватает окуня за глаза и впихивает головой в снежок. Остудись, зверь! Прикуриваю от прыгающей зажигалки. Осторожно захватываю рыбу всей ладонью. Сложив веером игольчатый спинной плавник, прижимаю его большим пальцем. Окунь еле помещается в ладони, большой, ладожский. Только несуразный какой-то: горбыль отменный, брюхо набитое, пасть страшная, нахмуренный, а вот хвост подкачал, тонкий, как у стограммовика. Отдай мормышку! Аккуратно встряхиваю хищника, этот сплошной рот. Космический вольфрамовый корабль, выпав из темных глубин окуневой пасти с ярко красными вспышками дышащих жабр, спасен. Покачиваю окуня в ладони, шестьсот граммов точно будет! Но леска, но леска, как выдержала? Машинально хватаю удочку с леской ноль двенадцать, единственная ломовая, все остальные — «от спортсменов». Подвязанная мормышка – ромб, желто-черный, выгнут, почти моллюск, перевязывать прежнюю нет времени. Опускаю моллюска – окунь, опускаю опять – еще окунь. Сто граммов, сто пятьдесят граммов. Почему мелкий? Усердно играю. Не клюет. Стоп, леска! Сматываю. Хватаю удочку с леской ноль один. Мормышка? Неважно. Играю. Все равно не клюет! Видать, важно. Эх, черт, замешкался! Ушла рыба. Сигарету в зубы. Остываю. Яркое апрельское солнце жарит лицо. Когда вышло? Лоб в испарине. Оглядываюсь по сторонам, толпа переместилась, только к берегу, еще дальше от меня. Особого клева не наблюдаю, так, то один, то другой изредка что-то там подергивают. Попутчики, наверно, в толпе. Я и не заметил, как они ушли. Как у них? Вот цирк! Тут целый спектакль разыгрывался, и никто не видел. Рассеянный взгляд случайным образом переместился на кивок. То ли он уже был в дугу, а рука не чувствовала, то ли вот-вот согнулся. Подсек! Ого, опять! Уже знакомое слепое ощущение отчаянного сопротивления крупной ладожской плотвы наполнило мое темное сердце блестящей шугой радости. Такая же, как та, крупная. Плотва ярко сверкнула чешуйками. Темную ей, в авоську. И все. И как бы не играл потом мормышкой, какие бы удочки не менял, какие бы оснастки не комбинировал, клев прошел. Сижу курю. Ветер усилился, но направление то же, в спину. Одел скинутую на лед куртку. Вдруг стало немного не по себе. Опять один. Слово-то какое — «оторвался». От попутчиков. Быстренько собрал вещи и пошел в сторону толпы искать своих.
     12.00 – 13.00. Толпа. Вот и свои, Владимир и Валерий, мужики старше меня лет на десять. Ловлю себя на мысли, что, действительно, СВОИ. Почему такая метаморфоза? Незнакомые мне люди преобразились в своих. Многозначительно переглядываемся, жестами показываем друг другу направление перемещения в толпе. Если кто-нибудь из нас троих вылавливает рыбу, то мимикой говорит об этом только своим. Сговорились. Маленькое рыбацкое братство, возникшее на пустом месте, на льду. Остальные рыбаки воспринимаются как соперники. Еще вчера я и не подозревал о существовании этих людей, и вот они. Здесь, на весеннем ладожском льду, если ЧТО, рассчитывать придется лишь на них. И на себя. Это — мое ощущение СВОИХ, но кажется, что и у них такое же. Пытаюсь что-нибудь вымучить из лунки. Не получается. То и дело пересаживаюсь, стараюсь сесть с краю толпы. Толпа перемещается так быстро, что время от времени оказываюсь в самой гуще рыбаков. Совершенно бестолковая беготня. Теперь реально вижу, что никто ничего существенного здесь не ловит. Как кто-нибудь из упертых или удачливых рыбаков выпросит милостыни у матросика, тут же десять хапуг его обсверливают. Понимаю, отчего это. Видел же, как толпа сгущалась, как подтягивались люди с дальних и ближних точек, и не потому, что здесь, в куче, как казалось издали, ловится, а потому, что там, у каждого в отдельности, не очень-то ловилось. Вот и верь после этого толпе. Бегать поднадоело. Упираюсь в одну лунку. Иногда поглядываю на лежащую рядом авоську. Увесистая, килограмма на три с половиной потянет. Приятно. Намокшая, засаленная ткань шуршит. Какая-нибудь рыба встрепенется в авоське, другая затрещит хвостом в ответ. Интересно, у кого еще из толпы есть РЫБА? Всматриваюсь в лица. Поклевка!? Подсекаю, чувствую разочарование. Кого-то тащу. И этот кто-то выныривает из лунки матросиком граммов на тридцать, наивно вцепившимся в мотыля, но не засекшимся на крючок. Незаметно выпускаю ладожского беглеца из ладони в лунку. И тут меня, отличившегося, обсверливают со всех сторон.
     13.30-14.30. Возвращаюсь назад к своей утренней лунке. Отхожу от толпы метров на пятьсот. Пытаюсь найти прикормленную, уловистую лунку по ориентирам, отпечаткам автомобильных шин и санных полозьев на водянистом льду, гнилым тростинкам, проявившимся в талом снегу, и воткнутым в старые лунки веткам. Моя лунка должна быть где-то здесь. Тщетно. Засверливаюсь заново, на нетронутом белом поле. Разворачиваю стоянку, оседлываю гремящее ведро с ручкой, прикармливаю рыбу в том же порядке – мотыль, червь, каша. Играю мормышками, то белым, то желтым шариком, жду. Перешел на медную капельку номер три. Задумчивая сигарета. Отвлекся, посмотрел на солнышко, подумал в общих чертах о городе, о жене… Есть! Поклевка! Прошло где-то минут десять, как прикормил. Подмечаю, что рыба взяла на задержке колебаний между поднятием и опусканием мормышки в сорока сантиметрах от дна, когда совсем не ожидал, уж больно рука высоко задрана. Леска ноль один, естественно. Уже научен, рыба капризничает. Вываживаю, чувствую, что рыбка по весу неплохая, но как-то слабо сопротивляется. Ба, густерка! Граммов на сто пятьдесят. Не люблю, но удивлен. А вот и плотва! Вслед за густерой. Вот еще одна, но вся средних размеров: пятьдесят-сто граммов, да и клюет раз в пять-семь минут. Хороший клев начался, когда мне случайно открылась на этом месте плотвичная тактика охоты на мотыля. Поиграв мормышкой, медленно опустил ее на дно и поставил удочку на лед, чтобы освободить руки для зажигалки и сигареты. Мормышка зависла в сантиметре-двух от дна. И через секунду кивок подмигнул. Не успев закурить, хватаю удочку. Плотва! Если удочка долго стоит на льду — не клюет. Поиграешь, медленно опустишь, поставишь – тут же поклевка. Достал из лунки штук пятнадцать подряд. И опять затишье. Стайка ушла. Неожиданно хватил окунь, резко и в полводы. К моей большой радости окунь потянул на триста граммов, но, видимо, был замыкающим в этой стайке. Сижу, чешу репу. Возникли сомнения по поводу ловли на одном месте. Похоже, рыба, вся вперемежку, и плотва, и окунь, и густера, интенсивно перемещается на этой, уже насыщенной кислородом, глубине небольшими стайками. Выходит, гусеница рыбацкой толпы не зря переползает с места на место, только от такого количества гусеничных ножек, шумно сверлящих дырки на бегу, получается обратный эффект. По крайней мере, для плотвы. Глубина-то всего полтора-два метра. Ладно, попробуем перемещаться в одиночку.
     15.00-16.45. Сверлюсь в намеченных точках, то ближе к толпе, то дальше от нее. Экономно прикармливаю, играю мормышкой на все лады и, не подняв в течение пятнадцати минут ни одной рыбины с одной лунки, срываюсь с места. Нахожу симпатичные взору белые поля. Одно, второе, третье, нет рыбалки. Впечатления от настоящей утренней ловли свежи, как апрельский озерный воздух, которым тут же и дышишь. Сверлю лунку на черном поле. Может, здесь пойдет? Чувствую, ход бура другой. Несколько тугих оборотов, а потом бур буквально проскакивает насквозь, проталкивает оставшиеся тридцать-сорок сантиметров льда в воду. Стал выбирать шугу шумовкой – сплошные кристаллические иглы. Просунул руку в лунку, хвать за лед, а лед как ленинградский хлебец ломается, от легкого удара пальцем весь сыплется. Озноб пробежал по спине. Отпрянул от лунки. Собрав вещи, бегу дальше, преимущественно по белым полям. Еще один дождик, говорю себе, и лед просто рассыплется. Ощущаю дискомфорт от громко стучащейся мысли, что опять рыбалю в ситуации, приближенной к экстремальной. Тут же глазами ищу своих, срабатывает инстинкт. Валера сел на лунки, им же с утра закормленные, видимо, надоело бегать с толпой. Спрашиваю: «Как?». Говорит, два раза подходила. Пятнадцать-двадцать хвостов достанешь за раз, потом продолжительное затишье. Говорю ему про лед. Он как бывалый рыбак, без театрального пафоса и ложной скромности, говорит, что так и должно быть, все в порядке вещей. Он прав, на риск мы идем осознанно, значит, надо быть на чеку, держать нос по ветру, и заниматься тем, за чем ты сюда приехал – РЫБАЛКОЙ. Возвращаюсь по направлению к лунке, прикормленной днем, благо оставил ориентир – пустую синюю пачку из-под сигарет. Не доходя до ориентира, натыкаюсь на свою лунку, столь щедро одарившую меня с утра настоящей ладожской рыбой. Лунку узнаю по отпечатку ведра на снегу и составу своей прикормки, крошки которой тут же разбросаны. Радуюсь находке, как малое дитя.
     16.45 – 17.45. Ставлю ведро, вдавливаю в снег. Сажусь, обстоятельно раскладываю рыбацкий скарб. По правую руку – прямоугольный вытянутый короб из-под шотландских виски с напиханными в него удочками, зеленая портативная хранительница мормышек в виде поролоновой книжки, остатки вкусно пахнущей прикормки в мешке, шумовка со сломанной ручкой, пачка сигарет «Союз-Аполлон», большая мотыльница с мотылем, маленькая – с живчиками-червями. Рюкзак кладу за спину. Авоську с уловом – у левой руки. Еще раз, любяще так, приподнимаю ее, материя сочится, улов килограммов под пять будет. Не спешу ловить, боюсь испортить замечательные утренние впечатления от ловли на этом месте. Бросаю прикормку в том же порядке. Закуриваю, начинаю перевязывать на удочках вольфрамовые мормышки. Хватит двух. Любимый белый шарик номер четыре и темно-медная капелька номер три. Леска ноль один. Через пять минут, решительно бросив окурок на лед, медленно опускаю мормышку в лунку. Поднимаю голову и щурюсь на солнце. Мормышка уже на дне. Ну? И тут как пошло! С каждой рыбой, вынутой из лунки, сердце все больше и больше наполняется частичками искрящего, чешуйчатого счастья. Ведь и место таки прежнее нашел, и правильно решил, что надо вернуться! Плотва, окунь, плотва, окунь! Рыба как на подбор, сто пятьдесят-двести, двести пятьдесят-триста граммов! Не заметил, как толпа переместилась ко мне на расстояние пятидесяти метров, почти за спину, но это случайность, никто, похоже, не видел моих рук. Оглянулся, не понравилось. Сидят себе, скучают. Сейчас подойдут еще ближе и забурятся, испортят место! А клев отменный. Плотва, окунь, плотва, окунь. Прямо по ходу ловли чуть приподнимаюсь с ведра, одной рукой играю удочкой, другой быстро переставляю ведро чуть левее, так, чтобы толпа была совсем за спиной. Раз – взяла! Плюхнулся на ведро. Локти прижаты. Хорошо водит! Вытащил волоком через край лунки, рукой не взять, верткая. Еще одна на пятьсот. Передвигаю за спину рюкзак, так надежней укрытие будет, одновременно ловлю. Раз – поклевка, в авоську! Какой-то хлопец с офицерской кокардой, сверкающей в ушанке на лбу, передвинулся ко мне на неприлично близкое расстояние, метров на двадцать, бурит, шумит, но сел спиной. Вертит башкой, иногда посматривает в мою сторону, но не усекает, бедолага, момента выдергивания рыбы из этой замечательной лунки. Да и где там ему! Сижу в три погибели, а удочку заслонил согнутым коленом. Слышу свист. Поднимаю голову. Дневной свет – в глаза. Как будто вышел из комы. Володя и Валера издали машут мне рукой, мол, пошли к тростнику, кричат, мол, там рыбаки сидят с самого утра и не перемещаются, выходит, ловят! «Догоню» — кричу. И тут яркое, как вспышка молнии, ощущение, «что не клюет», «вот прямо сейчас, как меня окликнули, и не клюет», пронзило все мое, до того момента счастливое, существование. Ведь только что клевало, только что вытащил! Где? Ощущение, что клев прекратился, пришло сразу. Сглазили? Крикнул и вспугнул? Настрой поменялся? Несколько попыток оживить ситуацию, но тщетно. В голове щелкнул лед. Небо поплыло, мир поплыл. Слава богу, что не лед под ногами. Испытываю горькое разочарование от внезапности случившегося и одновременно наслаждение от только что состоявшегося. Не могу поверить, но рыбалка закончилась. В вечерний зимний клев не верю! Все, собираюсь и иду к тростнику.
     18.15-19.45. Нахожу попутчиков. Сидят в двадцати метрах от тростника, поодаль – четыре компании рыбаков, находящихся на прикормленных лунках с самого утра. Интересуюсь успехами. Попутчики кивают на сидящую рядом компанию, говорят, что к прикормленным с утра лункам плотва подходила не один раз, и каждый раз держалась довольно таки долго. Ближний из конкурентов, заслышав наш разговор, хвастается уловом, ящик доверху набит плотвой, некоторые экземпляры тянут на шестьсот-восемьсот граммов. А глубина-то ловли метр тридцать. У Володи и Валеры, как пришли, тоже начала поклевывать, но не очень крупная, до ста граммов, и редко. Гляжу, у ближней компании рыбалка идет полным ходом, все трое таскают. И вон те таскают. Никто не бегает, не обсверливает, всем достаточно своего. Понимаю, что сверлить новую лунку не стоит, слишком мелко, близко от мест клева, а плотва – рыба осторожная. Ищу старую лунку. Нахожу. Разворачиваю стоянку. Прикармливаю изрядно, почти всей оставшейся кашей и всей живностью, ва-банк, ведь скоро сниматься, лишь немного мотыля приберег на наживку. Сижу курю. Время: 19.05. Не подходит. Начинаю ерзать на ведре. Искать рыбу – уже не получится, слишком мало осталось времени, остается одна надежда – сама подойдет. Активная ловля происходит буквально в тридцати–пятидесяти метрах от меня. Меняю удочки, купаю разные мормышки. Сердце екнуло — поклевка! Выбираю леску, чувствую, что рыба мелкая. Выдергиваю ее из лунки одним движением. Пятьдесят граммов. Началось? Сижу-играю. Мучительные, затянувшиеся десять минут безрыбья. Начинает одолевать досада, тем более, что Валера, находящийся в поле моего зрения, каждые пять минут, да еще на стоячие удочки, выдергивает из проходящих под ним стаек по пять-семь плотвиц. Время: 19.15. Ну, должна же, должна! Чудак, ничего она тебе не должна. Значит, я что-то не так делаю. Но ведь закормил таким же образом, как и на прежних лунках, и рыба там задерживалась. Вон чайник сидит, блин, та-щ-щ-щит! Время: 19.20. «Мужики, во сколько снимаемся?» — спрашиваю попутчиков. Валера, нервно развязывая узлы на запутанных плотвой лесках, бубнит: «Посидим еще полчаса. Если хорошая рыба не подойдет, снимемся». «Так?» – спрашиваю Володю. Тот молчит. Оборачиваюсь – тащит, пыхтит. Хорошо бы, говорю, сняться до темноты, нам еще через канал переправляться. Мои губы еще не успели вернуться в исходное сжатое положение после последней сказанной мной фразы, как моя рука почувствовала тяжесть на том конце снасти. Раз – рука подсекла! Рыба мертво сидит на крючке. Метр глубины чувствую физически. Лишнего резкого движения не сделать, леска в натяг, на пределе. Аккурат вываживаю. Идет с трудом. Есть! Красавица на триста граммов на льду. Как взяла? Не усек. Одной рукой запихиваю рыбу в авоську, другой запускаю в лунку любимую белую мормышку. Мормышка еще продолжает падать, чувствую – поклевка! Подсекаю – есть! По силе сопротивления – такая же, но уже легче идет, рука работает уверенней. Володя матерится за моей спиной, не успевает реагировать на поклевки на стоячих удочках. Вынимаю рыбину из лунки и тут же запускаю мормышку. Несколько мгновений – есть! Так же, на опускании. Запихивать предыдущую в авоську некогда, бросаю на лед, эту вывожу. Предельное внимание, леска все время опасно чиркает по нижнему краю лунки, плотва рвет не только из стороны в сторону, но и вверх-вниз. Иногда натяжение лески внезапно падает. Думаешь, что сошла. Начинаешь быстро выбирать леску и к удивлению обнаруживаешь, что рыба еще на крючке. Вот тут-то леска, зацепившись за нижний край лунки, и может лопнуть. Есть! Еще одна двухсотграммовая черноспинка взрывает рыхлый снежок. Опускаю мормышку – тут же поклевка, без промедления, без замысловатых манипуляций, плотва просто хапает, влет! Время: 19.35. Кричу мужикам: «По последней?». Кричу как последний предатель. Ведь сам еще хочу, такой клев! Мужики тащат бесперебойно: «По последней, по последней…» И еще, еще, еще! Не остановиться. За эти пятнадцать минут промысловой пахоты обрываю две вольфрамовые мормышки, перевязывать нет времени, механически вынимаю из короба очередную оснащенную удочку, особо не разбираясь, какая там мормышка, какая леска. Всеми фибрами, руками, головой, яйцами — чувствую, что плотва там, подо мной, кишит, копошится в корме в метре от меня, что ее много. Дзинь! Еще одна мормышка, бай-бай! Белый шарик, медная капелька, желтый шарик, все вольфрам, все было подобрано индивидуально, целое состояние, но прожигается как-то весело, совершенно без сожаления, ведь это последняя рыбалка в этом сезоне, а там, глядишь, еще купим! «Мужики, сворачиваемся! А то у меня мормышек не останется» – достаю последнюю оснащенную удочку, мормышка-моллюск, леска ноль двенадцать, хм. Опускаю – есть! Опускаю – еще! Плотва берет мерная, сто пятьдесят-двести граммов. В подледной очереди за мотылем через две-три рыбки, весом по сто-двести граммов каждая, стоят трехсотграммовые. Может, и покрупнее стоят, не знаю, эта хороша. Рыба прыгает по рюкзаку, между разбросанными вещами, гремит жестяной коробкой, норовит ускользнуть обратно в лунку. Посмотри, бальзам на душу, глазам отдушина. Дзинь! Прощай, последний вольфрамовый шедевр из моих дорогих запасников. «Все, мужики, сворачиваюсь» – а у самого коты голодные на сердце скребут, орут. Где ты еще, вот так, прямо под собой, найдешь столько рыбы? Бывает, с двумя хвостами домой приедешь, на трех котов не поделить – говорю себе, а сам привязываю к леске извлеченную из поролона свинцовую мормышку. И тут же ее в лунку – есть! Изо рта пойманной плотвицы обильно вываливаются крупинки перловой каши. Кажется, что она блюет перловкой. Рыба явно не собирается уходить, копошится в комочках корма, лежащих на дне, выуживает накрытых кашей червячков. Володя кричит: «Все, по последней!». Валера, то запихивает рыбацкий скарб в ящик, то, между делом, подскакивает к бешеной удочке и выдергивает рыбу из лунки. Выбираю туго натянутую леску – дзинь! – провисла. Ну, теперь точно все. Но успокоиться не могу, возбужден до крайности. «Мужики!» – ору. Мои попутчики собираются, понимают, что я это не к ним. «Мужики!» – ору на все ледяное поле, обернувшись и заметив скучно сидящих двух рыбаков. «Идите сюда, на эти лунки». Мужики неохотно отзываются: «И так собирались, сейчас придем». В спешке собираю вещи, сгребаю рыбу в авоську вместе со снегом. Еще светло, но солнце уже скрылось, через часок придет темень. Высыпаю остатки прикормки в лунку. Ешь, заслужила. Подходят мужики: «На какие садиться?» Показываю на свою: «Садись на эту» Накидываю рюкзак на плечи, беру бур и шпарю за Валерой, тот уже пошел. Оглядываюсь на мужика – тащит. Замедляю шаг, останавливаюсь. Еще тащит. Припускаю шаг, чуть ли не бегу, подальше от нее, бестии, любимой, тьфу! Оборачиваюсь: «Володя, пошли!». Володя уже идет, а мужик из моей лунки все таскает, таскает, таскает, и все с большим ускорением, обратно пропорциональным нашему удалению от бескрайнего, белого, сурового, рыбацкого, счастливого, черного, смертельного и столь любимого ледяного поля.
     20.00-20.15. «Володя, привет!» – какой-то человек, притормозив финские сани, протягивает руку моему попутчику. «Привет. Уходишь?». «Не знаю, может быть, еще часок половлю». «Как успехи?». «Ходил, вон в ту толпу» – человек кивает в сторону черно-белого взрыхленного поля, где в течение дня перемещалась наша гусеница. «На балансир не берет, а мотыля в гараже забыл» — предъявляет нам полиэтиленовый мешочек с очертаниями скудного улова. «У нас на блесну тоже всего пяток штук на всю компанию за целый день, а вот там прямо сейчас плотву дерут» – Володя показывает на то место, где мы только что ловили. «А Валерка где?» – спрашивает человек. «Уже у машины». «Мотыль есть?». «В машине есть». «Тогда в ночную» — отталкивается одной ногой и скользит рядом с нами. Подходим к тростнику. Натягиваю бахилы выше колен, перевязываю тесемки. Заходим в воду. Рюкзак давит на одно плечо. Человек берет санки на грудь и тоже идет по колено в воде. Вот и канал. Останавливаюсь. Володя бежит по льду канала без промедления, лихо так, вычерчивая зигзаги по траектории, понятной только ему одному. У меня большие сомнения. Солнце жарило целый день, а лед и утром был не ахти какой. Но делать нечего, беру рюкзак в одну руку, бур – в другую, тяжело ступаю на закраину льда. Делаю несколько осторожных первых шагов, вроде ничего, рюкзак опускаю на лед и волоку за лямку. Вот и середина канала. Человек скользит за мной на финских санях, легко, как пионер. Лед пружинит. Мелкие, еле заметные трещинки разбегаются во все стороны от меня и моего рюкзака, набитого рыбой. Несмотря на обилие воды, фирменный рюкзак стараюсь не жалеть, как можно больше волочь, а не нести над ледком. Стоп. Уж больно черный и подозрительный лед. Останавливаюсь. Надо сделать шаг левее. Заношу правую ногу влево и ничего не понимаю. Вторая нога не слушается. Вместо того, чтобы следовать за первой, стремительно и без всяких затей погружается в воду по щиколотку, по колено, по бедро. Чувствую ужас в собственных глазах. Наверно, я похож на окуня, выдернутого с глубины. Только здесь обратный ход. Какой-то сумасшедший рыбак, сидящий на дне канала, засек меня за ногу и стремительно тащит вниз. Рюкзак и бур уже машинально брошены. Рука тянется к карману со «спасалкой». Все происходит, как в каком-то тягучем и кошмарном, но даже очень реальном сне. Храплю, нет, хриплю что-то невразумительное. Переворачиваюсь на бок. Когда успел завалиться? И почему рука так неудобно согнута, упирается в диван, в эту мятую и жесткую простынку? А во второй руке зажат какой-то острый предмет. И простынка-то черная, грязновата. Небо бежит от меня, открещивается. Отвожу взгляд в сторону Володи. Тот уже на полпути ко мне. Не хочу, не надо, стоп кадр! Мертвая пауза. Озираюсь. Вокруг лед. Я на боку, рука подо мной, уперлась в лед, другая сжимает отвертку. Левая нога по самые яйца в промоине. Вторая полусогнута, на льду. Бур, рюкзак. Жив. Смеюсь. Попутчики, как статуи, застыли недалеко от меня. Осторожно делаю всем телом поступательное движение вперед и начинаю вынимать из промоины провалившуюся ногу. Вроде получилось. Мягко и, вместе с тем, стремительно поднимаюсь на обе ноги. Душа как натянутая струнка, которую вот только одним пальцем тронь, и она возьмет высокий и чистый аккорд. Ожидаю какого угодно подвоха. Вот как пойду сейчас двумя ногами вниз, как лифт! Жена, жена, нет, сейчас не об этом, смотри на лед. Смотрю. В том месте, где этот Фима провалился одной ногой, и лед-то совсем другой. Промоина страшно зияет, черная водица плещется, дьявольский оскал. А там, всего в двух шагах от промоины, и лед не такой, и снежный настил присутствует. Ну? Делаю сей трудный и мучительный шаг. Стою. Еще шажок, стою. Поочередно протягиваю руку к буру и рюкзаку, беру Еще шаг. Вроде иду. Волоку. И так шажок за шажком. Вот и вода у закраины. Спускаюсь с закраины в ржавую воду, нащупываю дно, и тут же отлегло. Все. Теперь точно домой приеду. Как обещал. Вечером.
     20.30 – 22.30. «Водки бы» — хриплю с заднего сидения «москвича». Чувствую, как ледяная ладожская водичка все-таки сочится из выжатой штанины и по капле проскальзывает в полотенце, облегающее портянкой мою остуженную ногу. Мужики бурно обсуждают размытые обстоятельства, связанные со мной, подмигивают: «Сейчас купим». Тормозим. У джипа стоит человек, торгаш. Две картонные таблички: «Продам леща. 30 руб.» и «Куплю окуня. 22 руб.». Промышленные ящики с рыбой. «Для финнов закупает» – комментирует Володя. Валера выходит из машины, открывает багажник, через какое-то время выносит прозрачный пакет, набитый окунями. Расчет. Володя одной рукой поднимает за жабры увесистого леща из ящика, на глаз – килограмма три. Показывает мне второго, такой же. Я рассеянно улыбаюсь, глядя на лещей через грязное боковое стекло старенького «москвича». Валера пытается завести машину, никак. «Москвич» только что черпанул воды из лужи-океана. Ждем. Время неумолимо бежит. Маша ждет. Дом. Маша. Через какое-то время едем по грунтовке, колдобины и буераки, в голове все прыгает, грохочет. Не могу разобраться в собственных чувствах. Удовольствие, которого ты желал? Случай, которого ты не ждал? Ждал! Признайся. Не случайно это. У поворота на Мурманскую трассу Валера тормозит, не горят фары. Долго копается в проводах. Володя подсказывает, то «светит», то «не светит». А что мне светит? Черная холодная вода какого-нибудь водоема и бездушный подъемник, подхвативший вот это, пока еще дышащее, и столь родимое тело? А Маша? Что было бы с Машей? Холодно. Ежусь. Магазина по пути так и не было. Водки бы, из горла. Стемнело. Мчимся по трассе. Володя пересадил меня на переднее сидение, поближе к горячему мотору. Нога потихоньку отходит. Летящая трасса врезается в лобовое стекло «москвича» и, внезапно выпадая из поля зрения ярко горящих фар, обтекая автомобильное зеркальце, боковые стекла, крылья машины, со свистом уносится куда-то назад, в темень, туда, где клокочет подо льдом, пенится, поднимает муть и пугает этих пучеглазых, большеротых окуней и жирных плотвиц, взрывает пласты льда, протяжно ревет и зовет меня, меня, меня – эта дремучая, как человеческая душа, так и не понятая мной ЛАДОГА.
     23.20. Станция метро «Улица Дыбенко». Сидим в «москвиче», глушим водку. Сладкая сдобная булочка, купленная в ларьке, как закуска, идет в охотку. Опрокидываем с Володей по несколько раз, быстро. Времени в обрез, ведь мне еще трястись в метро на другой край города. Валера открывает багажник. Беру рюкзак в одну руку, бур – в другую. Стоп, простукиваю ступнями почву под ногами, асфальт. Можно и на два плеча, рюкзачок-то тяжеловат. «И сколько?» – спрашивает Володя. «Девять кило» – протягиваю руку. «До встречи. Созвонимся» – Валера сворачивает в трубочку клочок бумаги с моим телефонным номером и кладет его в карман. Бегу ко входу в метро. Вот и телефонная будка. Один кроткий гудок. «Саша, ты где?». «Маша, я в городе, у метро. Как обещал. Ложись спать». Пауза. «Я тебя жду». Голос, как всегда, ровный и спокойный. Но я-то знаю, какое нестерпимое ОЖИДАНИЕ, живущее в этой женщине, сидящей в уютном домашнем свете за тихими вязальными спицами, еще минуту назад бурлило и ревело, как та Ладога, взывало ко мне, ко всем небесным и морским силам, взламывало эти три крепких слова: Я ТЕБЯ ЖДУ.

     Александр Ефимов
     09.04.2001